Part One
The 24th of February was for me, as for millions of others, unexpected. I thought that Putin would not dare to start a war. When the war began, I understood that now anything was possible, and mobilisation (or so-called ‘partial mobilisation’ announced in Putin’s decree of 21st September) definitively killed my remote and naive hope for any kind of normalisation.
Prior to mobilisation, I, like many, nursed an irrational hope. Now that hope has died conclusively. I see that the war is coming into the homes of ordinary Russians, who are doing everything possible to hide their children from mobilisation. If I had children in Russia eligible for conscription or mobilisation, I would not be sitting at home, I would be very worried about their fate. It is not even simply a matter of conscription per se - many people have a distinct and clear sense of the hopelessness of the future here in Russia.
My first reaction to the Russian invasion of Ukraine on 24th February was a real physiological, sharp pain in the chest, an inability to breathe, and very intense stress. I didn’t have an actual panic attack, in the medical sense, but I understood that I could not fully inhale, and the respiratory process was giving me physical pain; I felt suffocated.
It was the physiological expression of the thoughts that arose in connection with the launch of the war, including a sense of personal powerlessness. I felt intense hatred towards those who had started it. I am in general an angry person, not mean, just angry in situations when many people get upset or sad, my reaction is anger, particularly in situations when there is a piercing sense of injustice about what is happening.
One of my first thoughts was – how can I help the Ukrainians in this situation? I could take in Ukrainian refugees at my dacha on the outskirts of Moscow, I could transfer money, teach foreign languages to Ukrainian children, in short, try to make life easier for someone who was suffering in this war. I am a person of action. This prompts a sad smile now, because I did not realise then the extent to which we (Russians) had already become enemies for them, whether or not we supported what was going on or not. Nonetheless, while I could, I donated small amounts, because I do not earn that much.
The only thing that I could do, by way of my own personal protest against what is happening, and since the start of the war, was to make the decision not to work with Russian government entities, to the extent that this was possible. I am a professional linguist and translator, and I teach in one of the universities. The thing is that the 2014 sanctions killed off commercial translation projects. Well, it exists but there is very little work. And now, there is even less. The primary clients for translation services, including for simultaneous translations, over the years were always government structures and companies.
To recoup the lost revenues, I give many private lessons, so economically, I did not suffer too much. Before the war, I had planned to leave the university, but stayed for two reasons. I understand that this is a government higher educational institution, so I realise I have not completely severed relations with the government in all its forms. However, there is one argument that sustains me – my exceptional relations with the students. At the beginning of all this, they clung to me emotionally. The other reason is the salary, although it is very small.
I am not in the habit of discussing politics with students in an evaluative way. We speak about how to psychologically adapt to stressful situations, and the psychological aspects of grief. In addition, we’ve studied authoritarian regimes in detail (Latin America, Spain), and after this course many students were able to draw conclusions about the type of regime they are living in. In the over thirty years I’ve been working at the university, my main task has been to teach students how to think.
I do not force my opinions on my students, I present them with questions, and in answering them, they reach their own conclusions. This is more about human support than didactic exercises. It turns out that the students need this. They shared with me how afraid they are and how awful they feel. And another important aspect is that the overwhelming majority of these students, who plan to make foreign languages their profession, are unable to envision any prospects for their work here.
Perhaps, some do not understand yet, but the world is rapidly closing down for Russia - economic and cultural ties are breaking. It is not clear where a foreign language specialist can be useful unless there are fundamental changes in the near future in Russia. Of course, many of my students will go to work as foreign language teachers in schools. Many, but not all.
Not long ago, I managed to inspire one girl. She was accepted to a graduate programme at one of the oldest European universities. Since September she has been studying there, in spite of all the rumours about Russophobia in that country. I try to support my students, so that they do not give up, so that they know they will be needed, and that their profession will be in demand.
To be continued...
***
Первая Часть
24 февраля лично для меня, как и для миллионов других людей, стало неожиданностью. Мне казалось, что Путин не осмелится начать войну. Когда она началась, я поняла, что теперь все возможно, а мобилизация (т. н. «частичная мобилизация», объявленная указом Путина 21 сентября 22 г.) окончательно убила призрачную и наивную надежду на хоть какую-то нормализацию.
До мобилизации внутри меня, впрочем, как и у многих, теплилась какая-то иррациональная надежда — сейчас эта надежда окончательно умерла. Я вижу, что война уже приходит в дома простых россиян, которые кто куда, повезли прятать от мобилизации своих детей. Если бы у меня в России были дети, по возрасту подлежащие призыву или мобилизации, я бы сейчас не сидела у себя дома, — я бы очень волновалась за их судьбу. Тут речь идет даже не о призыве как таковом, а в целом — у многих есть четкое и ясное ощущение беспросветности будущего в целом здесь, в России.
Первой моей реакцией на вторжение РФ в Украину 24 февраля, была настоящая, физиологическая острая боль в груди, невозможность дышать, и очень сильный стресс. У меня не было панических атак как таковых, в медицинском смысле, но я поняла, что не могу до конца вдохнуть, и респираторный процесс причиняет мне физическую боль, я чувствую удушье.
Это было физиологическим отражением тех мыслей, которые у меня появились в связи с началом войны, — в том числе ощущение своего бессилия. Я чувствовала острую ненависть к тем, кто это начал. Я вообще человек гневливый, не злой, а гневливый — в ситуациях, в которых многие расстраиваются или грустят, моей реакцией является гнев, особенно в ситуациях острого ощущения несправедливости происходящего.
Одной из первых мыслей была — как я могу помочь украинцам в этой ситуации? — поселить беженцев из Украины у меня на даче в Подмосковье, перевести деньги, учить иностранному языку украинских детей; в общем, постараться облегчить жизнь кому-то, кто пострадал из-за этой войны. Я вообще — человек действия. Сейчас это у самой меня вызывает грустную улыбку, потому что я тогда еще не понимала, насколько мы все (граждане РФ) стали для них врагами, вне зависимости от того, поддерживаешь ли конкретно ты происходящее, или не поддерживаешь. Тем не менее, пока была возможность это делать, я жертвовала небольшие суммы, поскольку много я не зарабатываю.
Единственное, что я смогла сделать в качестве своего личного протеста против происходящего — после начала войны я приняла решение не работать с государственными структурами РФ, насколько это возможно. Я профессиональный филолог, лингвист, переводчик, преподаю в одном из университетов. Дело в том, что еще с 2014 года санкции убили коммерческий перевод. Он есть, но его очень мало, а сейчас стало еще меньше. И основными заказчиками услуг переводчиков, в т. ч. синхронных, все эти годы были государственные структуры и компании.
Чтобы компенсировать для себя потери заработков, я взяла много частных уроков, поэтому в экономическом смысле почти не пострадала. До войны я собиралась уходить из университета, но осталась по двум соображениям. Я понимаю, что это государственный ВУЗ, то есть я не полностью отказываюсь от сотрудничества с государством в различных его проявлениях, но меня удерживает аргумент — мои очень хорошие отношения со студентами; во время начала этих событий они очень ко мне эмоционально прижались. Другой аргумент — зарплата, хотя она у меня там совсем небольшая.
У меня нет привычки обсуждать со студентами политику в оценочном ключе, но мы с ними разговариваем о том, как психологически адаптироваться в ситуации стресса, обсуждаем психологические аспекты горя. Кроме того, мы подробно изучали авторитарные режимы (Латинская Америка и Испания) и многие после этого курса сделали вывод, при каком именно режиме они живут. Все 30 лет, что я работаю в университете, моя задача состоит в том, чтобы научить студентов думать.
Я никогда не навязываю студентам и не распространяю свою точку зрения, я ставлю перед ними вопросы, отвечая на которые они придут к своим собственным выводам. Сейчас я говорю не о какой-то дидактической поддержке, а о человеческой. Оказалось, что студентам она нужна, они делились со мной тем, как им страшно, плохо. И еще один важный момент — поскольку это студенты, которые планируют сделать иностранные языки своей профессией, — они в подавляющем большинстве перестали видеть тут перспективу для своей работы.
Может быть, кто-то этого пока не понимает, но мир стремительно закрывается для России, рвутся экономические и культурные связи. И не очень понятно, где именно специалист по иностранному языку сможет тут найти себе приложение, если в ближайшее время в России не произойдут какие-то коренные перемены. Несомненно, многие из моих студентов пойдут после института работать преподавателями иностранного языка в школы. Многие, но не все.
Недавно мне удалось все-таки вдохновить одну девочку, и она поступила в аспирантуру одного старейшего европейского университета, с сентября там благополучно учится, несмотря на все слухи о якобы страшной русофобии в этой стране. Я стараюсь поддерживать моих студентов, чтобы они не унывали, чтобы знали, что будут нужны, что их профессия будет востребована.
Продолжение следует…
Comments