Кинематографистка, 30 — 40 лет.
Мне очень трудно писать о том, как изменилась жизнь после 24 февраля, и этот короткий текст даётся мучительно, потому что приходится прикасаться к гангрене. Этой гангреной, которая теперь внутри, и непрерывно издает невыносимое и не дающее забыть о себе зловоние, стала война и всё то, что случилось со страной после 24 февраля.
23 февраля, день уже сам по себе нерадостный и содержащий в себе опасность, потому что как может быть радостным День защитника отечества, если вдумываться в то, что это значит, я помню в мельчайших деталях, практически поминутно. Это был последний день старой, мирной жизни, но уже были подписаны указы о признании ЛНР и ДНР, и появилось распоряжение о вводе войск на территорию республик. Это не предвещало ничего хорошего, но тем не менее, и мне, и всем моим близким казалось, что ситуация либо пойдет по уже привычному и очень стыдному, но вполне бескровному крымскому сценарию – Россия ограничится военным присутствием на территории ЛНР и ДНР, против неё будут введены какие-то санкции, либо же развитие событий в каких-то общих чертах повторит схемы холодной войны – объявленное открыто противостояние России и Запада, взаимные угрозы, но без активных военных действий.
Но утром 24 февраля начался ад. Я до сих пор не могу поверить в то, что моя страна, в которой я сформировалась и получила образование, способна на это – внезапно напасть на соседей, бомбить города, мирных жителей – и абсолютно сойти с ума, утратить чувство собственного достоинства, самосохранение, любые рациональные понятия о выгоде. Когда 24 февраля был захвачен Чернобыль, мне казалось, что наступил Апокалипсис. Потом была Запорожская АЭС, а до того Буча, Бородянка, полностью стёртый с лица земли Мариуполь, потом бомбардировки гражданских объектов по всей территории Украины. Наверное, эмоционально это и было самое страшное за эти 9 месяцев войны.
У меня сложные отношения с собственной национальной идентичностью – моя мать украинка, это указано в моем свидетельстве о рождении. Я никогда не была в Украине, но так или иначе речь о ней в семье заходила, и в основном моё знание о родине бабушки и деда ограничивалось топонимами, названиями городов, откуда потом в столицу бывшей империи приехали мои родственники – Шепетовка, Харьков, Львов, Северодонецк, Черновцы. Удивительно, как после начала войны эти названия окутывались дополнительными смыслами боли, бессилия и растерянности – когда ты понимаешь, что армия твоей страны бомбит Харьков, город, где твоя бабушка училась в мединституте, что в Северодонецке глухонемая сестра деда сидит в погребе без света и отопления и ждёт, когда это закончится.
Наверное, мне повезло, что все мои близкие родственники, сами будучи этническими украинцами, заняли однозначную позицию против войны. До войны это казалось единственно возможным и само собой разумеющимся – но после 24 февраля почти каждый испытал болезненное разочарование в ком-то из близких людей, родственников, друзей, симпатичных коллег и соседей, для которых всё вдруг стало «не так однозначно». Но были и противоположные случаи – когда знакомые, по личным или мировоззренческим причинам симпатизирующие, ставшим, увы, разменной монетой в этой войне жителям Донбасса, в ужасе писали в Фейсбуке, что всему есть предел и высказывались против войны. Кто-то из них потом даже эмигрировал.
Я радовалась каждой такой истории – нет, не эмиграции, а тому здравому смыслу, носителями которого эти мои поменявшие свою точку зрения знакомые оказывались, как радуюсь и сейчас, когда читаю, что еще кто-то из призывников и мобилизованных отказывается убивать и умирать, выбирая отъезд, бегство или даже тюрьму (что возможно в данных полностью противоположным нормальности обстоятельствах – вполне адаптивное и разумное решение, так как в тюрьме выживешь, а на передовой – нет).
Мы с мужем уехали – он уже в начале марта, я позже. Уже 24 февраля нам, к сожалению, стала понятна необратимость происходящего, и отъезд казался вполне адаптивным поступком. Сейчас я думаю, что это эгоистичный выбор, и мы смогли позволить себе переезд только потому, что изначально находились в достаточно привилегированном положении. И конечно невозможно разорвать паспорт и сказать, как очаровательная двадцатилетняя эмигрантка-официантка в кафе в Тбилиси, что «годы, проведенные ею в Москве, были самым тёмным периодом её жизни». Для нас эти годы были разными, как и те люди, которые остались в России, многие из которых, находясь в атмосфере несвободы, когда высказываться – опасно, тем не менее идут на доступные им формы протеста и не продавая душу продолжают сохранять рассудок и здравый смысл, растить детей и делать свою работу хотя бы для того, чтобы их места не заняли ура-патриоты с абсурдными лозунгами. Потом рано или поздно эти люди будут решать судьбу страны.